в контексте культуры европейского романтизма
«Одесские чтения памяти М.С.Воронцова»
5-8 ноября 2007 года (г.Одесса).
Личность Михаила Семёновича Воронцова примечательна не только для российской государственности, но и для европейской культуры дополнительным аспектом культурной самоидентификации, репрезентирующим Воронцова как аутентичного представителя английской культурной традиции в русском дворянском обществе. Эта традиция в первой трети ХІХ века ярче всего могла быть представлена традицией английского романтизма, в частности, таким ее элементом как «дендизм», «культура денди». Культура денди связана была в первую очередь с созданием яркого запоминающегося образа на грани личностного мифа, со специфическим оригинальным оформлением собственного жизненного пространства. В этой культуре играет важную роль разработка такого понятия как «стиль жизни». Личностный миф Воронцова в южнорусском пространстве второй четверти ХІХ века был настолько сильным, что до сих пор существует целый ряд заблуждений, связанных с его биографией, которые дополняют его образ «русского англичанина».
Никоим образом не следует причислять Воронцова к так называемым «англоманам», распространившимся в России еще с XVIII столетия (несмотря на утвердившееся в отечественной культурологии утверждение Ю.М.Лотмана в его исследованиях дендизма: «Англоманом и денди был также М.С. Воронцов… с детства воспитанный на английский манер» 1). Ведь российская «англомания» в первую очередь подразумевала имитацию, подражание, в то время как для Воронцова английская культура – естественная среда его обитания и формирования его личности. При том, что первые двадцать лет своей жизни он провел в Великобритании, исследователю стоит учитывать не только эти двадцать лет, но и всю предшествующую и последующую традицию жизни и деятельности представителей рода Воронцовых в Англии. Поэтому важно подчеркнуть значение личности Воронцова именно как аутентичного представителя английской культурной традиции.
«Русских англичан» среди представителей высших слоев русской аристократии можно было наблюдать вплоть до первых десятилетий ХХ века, и здесь играет главную роль вовсе не наличие родни среди британской аристократии (хотя часто и она имеет место быть) и не более или менее продолжительный стаж пребывания на земле Британской Империи, но скорее неуловимый «тон» всего жизненного уклада, а также базовые аксиологические, то есть, ценностные доминанты английской культуры: особая личная утонченность и умеренность, ключевая для англичан жизненная ориентация на семейные ценности и безупречность вкуса, который проявляется и в оформлении жизненного пространства. Среди примеров таковых на рубеже ХІХ-ХХ вв. можем назвать династии Юсуповых и самих Романовых – «английский дух» этих семейств в достаточной мере передает атмосфера их крымских владений, частично сохранившихся в наши дни. Так, интерьер восстановленного Ливадийского дворца в Крыму отчетливо дает понять, что пошлость была единственным недостатком, абсолютно чуждым последней чете Романовых, – настолько в англоговорящей семье императрицы Александры Федоровны, внучки великой английской королевы Виктории, не приживалось ничего из того, что «в высоком лондонском кругу зовётся vulgar» (А.С.Пушкин).
Здесь мы должны изначально задаться вопросом о социальной принадлежности людей, относивших себя к кругу денди. С одной стороны, дендизм как социальное явление зародился в кругу аристократии. Первые британские денди бравировали тем, что им доступны закрытые салоны и политические клубы – это отличало их от простых смертных. В то же время, байроническая традиция сделала дендизм общедоступным, демократизивала его. Будучи сам аристократом по крови, лорд Байрон, тем не менее, как человек творческий перебросил своеобразный «мостик» между великосветским дендизмом и сословием богемы и мелкого дворянства, достоянием которых дендизм станет в середине ХІХ ст. Со времен Байрона дендизм стал выражаться главным образом в стиле одежды и манере поведения, все более акцентируя доминанту эксцентричности в противовес первоначальной сдержанности.
Дендизм как историческое явление связан в первую очередь с такими его родоначальниками на рубеже XVIII-ХІХ столетий, как Джордж Браммелл, Эдвард Бульвер-Литтон и другие. Но, вероятно, ближе других к воронцовскому стилю жизни и мышления будет личность лорда Честерфилда, известного британского политического деятеля ХVIII века, который сформулировал свои взгляды на образ жизни истинного джентльмена в своих знаменитых «Письмах к сыну». Уделяя достаточно внимания морально-этическим основам жизни и вопросам образования, Честерфилд отдельно рассматривает понятия хорошего тона и вульгарности – то есть, пресловутое понятие vulgar. С точки зрения Честерфилда, светский человек «выше мелочей и никогда не принимает их близко к сердцу», в то время как человек вульгарный выходит из себя из-за пустяков, употребляет в своей речи множество штампов – анекдотов, пословиц и поговорок, не умеет носить одежду и отличается особой неуклюжестью в обращении с самыми простыми вещами – тростью, шляпой, чашкой кофе; он эгоцентричен, подозрителен и зациклен на себе. Душевное спокойствие и умеренность – вот те изначальные добродетели, которые отличают истинного денди британской традиции. Эти и другие особенности культурного облика денди детально описаны в исследованиях современного российского культуролога Ольги Вайнштейн – автора многих работ на темы дендизма в культуре 2.
Особое положение рода Воронцовых в этом историко-культурном контексте трудно переоценить – ведь это один из единичных случаев в первой половине ХІХ века установления родства между российской и британской аристократией. Родная сестра Михаила Семеновича Екатерина в 1808 году стала графиней Пемброк. Этот случай вхождения русской аристократии в одну из знатнейших британских династий был на тот момент всего вторым в обозримой истории. Прецедент создал граф И.Барятинский, который двумя годами раньше женился на дочери лорда Шерборна 3. Считалось, что брак дочери Воронцова и лорда Пемброка, восьмого графа Монтгомери, стал возможен только благодаря заслугам отца Михаила и Екатерины, Семена Романовича, перед английской короной на дипломатическом поприще. Но это и доказывает, сколь органичны на самом деле были Воронцовы в британской аристократической среде, учитывая особую трудность вживания в эту среду, демонстративно отторгающую всё чужое.
С этим связано творение мифа вокруг рода Воронцовых и в первую очередь вокруг личности Михаила Семеновича, который был для своего окружения отнюдь не «полу-милордом». В частности, один из мифов о нем повествует, что он якобы с отличием окончил Кембридж. На самом деле Семен Романович Воронцов не отдал своего сына даже в Итонский колледж, учитывая сохранявшуюся в Итоне систему телесных наказаний, а также нравы иных юных представителей британской аристократии 4. По сути, Михаил Семенович не окончил ни одного учебного заведения, но получил блестящее домашнее воспитание. Однако в отечественном пространстве именно Воронцов, и никто другой, сумел доподлинно воссоздать микромир английской архитектурной старины в «европейской» половине Алупкинского дворца, передающей не только архитектурные особенности, но и саму атмосферу старинных университетских городков Британии – того же Кембриджа, например.
Хотя Михаил Семенович покинул Англию в девятнадцатилетнем возрасте и до конца своей жизни пребывал в Российской Империи, интенсивность его культурного диалога с Англией никогда не прекращалась. Основой культурной коммуникации служила в первую очередь коммуникация родственная, которой в семье Воронцовых всегда придавали особое значение. В Англии постоянно жили его отец и сестра, ведь Семен Романович по завершении своей дипломатической карьеры остался в Англии «на постоянное место жительства». История свидетельствует, что именно во время одного из таких родственных визитов в родовое имение Пемброков Вилтон близ Солсбери, основанное еще в 1544 году, Михаил Семенович нашел архитектора для главного дизайнерского проекта своей жизни – своего дворца в Алупке. Этим архитектором стал Эдвард Блор, которого рекомендовал Воронцову не кто иной, как его зять Герберт Георг Пемброк. Безусловно, традиционные английские образцы играют ключевую роль в оформлении жизненного пространства Воронцова, а их буквальное воссоздание в инородной геокультурной среде является стилизацией, характерной именно для культуры романтизма.
Наша цель – воссоздать стиль жизни Михаила Воронцова через понятие пространства – причем, в его двойном значении – в макроизмерении пространства географического и в микроизмерении пространства личного, интимного, обиходного. Поэтому мы оперируем такими разнородными категориями как «страна» и «интерьер», а также всем набором промежуточных понятий, обозначающих различные формы жизненного пространства.
Конструирование национально-культурной идентичности Воронцова в этом контексте неоднозначно. Без преувеличения можно сказать, что собственный проект жизненного пространства Воронцов наиболее полно реализовал в бытность свою губернатором Новороссии и Бессарабии – этот двадцатилетний период интересен нам в первую очередь. Следует отметить особую поликультурность этого пространства и в первую очередь Одессы рубежа XVIII–ХІХ веков, ведь Воронцов прибыл на должность, которую занимали до него иностранцы Ришелье и Ланжерон. В этом контексте Одесса примечательна именно своей открытостью одновременно западной и восточной цивилизациям – во времена Воронцова ее определяли как «насквозь пропитанную иностранщиной». В этом многонациональном, поликультурном пространстве Воронцов рассматривается именно как носитель русской идентичности. Одно из многочисленных свидетельств находим, к примеру, в мемуарах чиновника Ф.Ф.Вигеля, который писал о Воронцове: «Захотели, наконец, чтобы Новая Россия обрусела, и в 1823 году прислали управлять ею Русского барина и Русского воина» 5.Между тем, Михаил Семенович Воронцов вполне последовательно воссоздавал в обжитой им Новороссии островки Европы, чему свидетельством, к примеру, его ампирный дворец в Одессе, выстроенный в английском вкусе, и, в еще большей мере, официальная резиденция графа – дворец в Алупке, известный своим синтезом западного и восточного стилей. Синтез Запада и Востока в оформлении жизненного пространства Воронцова всегда был чрезвычайно важен. В качестве символа этого синтеза традиционно указывают симметричные маскароны рыцаря-англосакса и арабского бедуина, обрамляющие один из арочных входов Алупкинского дворца. Восточная символика, вписанная в классический петербургский ампир дворца в Одессе, еще более поражает своей органикой: здесь также «второе лицо» дворца проявляется в восточном оформлении окон одного из фасадов, арабесках, воспроизводящих строки поэзии Саади на стенах и др.
Сегодня мы можем составить «Воронцовскую карту» черноморского побережья Украины и Крыма, куда войдут усадьбы рода Воронцовых в Одессе, Алупке, Симферополе, Массандре и других местах (и это исключая объекты культурного и промышленного назначения, выстроенные губернатором Новороссии и Бесарабии). Не будет преувеличением сказать, что граф Михаил Воронцов во многом сформировал культурный ландшафт современного юга Украины – тогдашней Новороссии.
В ареал воронцовского культурного пространства несомненно можно включить и имения Браницких – родителей супруги Воронцова Елизаветы Ксаверьевны. В частности, это Мошногорский парк на Черкасщине, спроектированный и разбитый под личным руководством М.С.Воронцова в 1823 году, и даже Александрийский парк в Киевской области. Хотя сам Воронцов и не приложил руки к созданию последнего, эта ландшафтная среда, несомненно, несет на себе отпечаток и его культурного присутствия – ведь в романтической Александрии выросла Елизавета Ксаверьевна, и поместье ее матери, Александры Васильевны Браницкой-Энгельгардт было одним из излюбленных мест пребывания четы Воронцовых, особенно в первое время после свадьбы.
Общее пристрастие тещи и зятя – А.В. Браницкой и М.С. Воронцова к самореализации в садово-парковой архитектуре привело к тому, что сегодня зачастую сложно разделить их деятельность в формировании культурного ландшафта на территории Украины. История задокументировала слова А.В. Браницкой: «Я люблю садить, а не строиться; одно потрудней другого и требует гораздо больше времени» 6. В оформлении Александрийского парка в Белой Церкви, Воронцовских ландшафтных парков в Салгирке, Мошногорье и, в первую очередь, в Алупке прослеживается единый принцип, общий для культуры романтизма и для классического английского ландшафтного дизайна: естественность и максимальное использование живописных особенностей природной среды. Хронологически вполне правомерно предположить, что Александрия могла вдохновить на создание Алупкинского парка. Тем более что иногда умалчивается тот факт, что Алупкинская резиденция М.С.Воронцова сооружалась в значительной мере на средства Браницкой. С этим согласуется фраза Воронцова, с которой фактически начинается его крымский миф: «Мне не нужно, чтобы было дешево и быстро – я хочу, чтобы было дорого и на века».
Отдельные приоритеты деятельности позволяют нам сегодня сформировать культурологический портрет Воронцова. Именно в безмолвной поэзии ландшафтно-паркового дизайна наиболее реализуется склонность к романтическому творчеству. Безусловно, парк в Алупке, созданный под руководством Карла Кебаха, можно назвать одним из наиболее выдающихся текстов европейского романтизма в отечественной культуре (в современном понимании явлений культуры как текстов). Причем, здесь оговоримся, почему мы берем личность Воронцова не в контексте сугубо британского, но шире – европейского романтизма, ведь в этом уникальном культурном тексте встречаются цитаты как из эстетики немецкого романтизма, так и из культуры французского рококо с ее культом «искусственно созданной естественности», воплощенном в «малом Трианоне» Марии Антуанетты.
В то же время литературная составляющая романтизма была глубоко чуждой Воронцову, по свидетельствам мемуаристов (цитирую): «Как все люди с практическим умом, граф весьма невысоко ценил поэзию; гениальность самого Байрона ему казалась ничтожной, а русский стихотворец в глазах стоял едва ли выше лапландского» 7, возможно, именно здесь кроется изначальная причина известного конфликта Воронцова с Пушкиным. Однако, с другой стороны, именно он первым инициировал издание сборника стихов и басен русских поэтов для солдатского чтения, то есть, полезность литературы он признавал в контексте просветительской деятельности. Сфера образования была оценена Воронцовым гораздо выше в его иерархии культурных ценностей.
Безусловно, характеристика жизненного стиля, жизненного пространства Воронцова была бы неполной без упоминания роли его супруги. Елизавету Ксаверьевну наши современники зачастую воспринимают сквозь призму роковой страсти Пушкина, имевшей место быть в Одессе, между тем личность этой женщины интересна как раз в аутентичном контексте ее существования, то есть, в контексте ее семьи – семьи родительской и того, как она действительно вписалась в семью Воронцовых. Семён Романович Воронцов писал друзьям: «Только что совершившийся брак моего милого Михаила довершил мое счастье, благодаря нраву его жены, столь открытому и сходному с характером Катеньки и лорда Пемброка, которые очень ее полюбили» 8 (курсив мой – О.К.). Интересна сама мотивация выбора Воронцова, который, как мы знаем, женился довольно поздно – в 37 лет, да и невеста его была уже не юной, особенно по тогдашним меркам, до 27 лет оставаясь в родовом имении на положении затворницы. Сколь требователен был Воронцов в своем выборе, можем судить по его словам, сказанным за полгода до свадьбы: «Я давно хотел жениться, но где найти жену?» 9 – так что вряд ли внушительное приданое Елизаветы Ксаверьевны, урожденной графини Браницкой, было решающим фактором. Супругов изначально объединяла культура сдержанного, отточенного жеста, естественного для стилистики денди. В жизненном пространстве Воронцовых только опытный глаз может определить роскошь – эстетическими задачами совместно созданного интерьера в первую очередь являются неброскость, скромность и предельная умеренность.
Воронцов постоянно репрезентирует свою супругу как равноправного соавтора стилистики их общего существования, хотя она очевидно выступает здесь в пассивной роли. Причем речь не только о тех или иных особенностях ее личного вкуса и пристрастий, которые неизменно им учитываются: более того, в маркировании жизненного пространства Воронцовых постоянно присутствует специально разработанная знаковость Елизаветы Ксаверьевны. Это проявляется в большом и в малом. Иногда эту знаковость выявляют мельчайшие детали, например, самые разнообразные стили дизайна ее монограммы в оформлении интерьеров, например, китайского кабинета Алупкинского дворца. В том же Алупкинском саду именем графини назван специально выведенный сорт роз. В знаковой топонимике Одессы как центра культурно-исторической деятельности Воронцова присутствует Потемкинская лестница: согласно одной из версий ее возникновения, сооружение лестницы посвящалось Елизавете Ксаверьевне, которая была внучатой племянницей Потемкина (это не отменяет и того факта, что сооружение Потемкинской лестницы могло быть приурочено к визиту Николая І в Одессу в 1837 году). В жизненном пространстве Воронцова Елизавета Ксаверьевна неуловимо присутствует в значимой роли адресата масштабных архитектурных посвящений, хотя сама она не прилагала в такой мере усилий к формированию культурно-исторического ландшафта юга России.
В исследованиях русской культуры ХІХ века традиционно сложилось противопоставление представителей, по выражению Ю.М.Лотмана, «бунтарского байронизма» (первым из которых будет, конечно же, А.С.Пушкин) М.С.Воронцову как человеку, лишенному романтической складки, насквозь «казённому», если позволено так выразиться. Однако на деле Михаил Семёнович Воронцов как никто другой далёк от шаблонного образа чиновника-патриота, пусть даже очень высокого ранга; романтическая прихотливость его натуры выражена достаточно в целом ряде его культурных посланий современности, которыми являются для нас как воронцовские усадьбы, несущие на себе отпечаток своеобразной жизненной философии Воронцова, не всегда выраженной вербально, так и знаковые жизненные факты, примечательные, подчас противоречивые, превращенные в легенду. Несомненно, «человек, пекущийся только о пользе», каким старались представить Воронцова иные мемуаристы под влиянием личного общения с ним, не смог бы организовать с такой фантазией свое личностное пространство – в самом широком смысле этого слова. Предельно избирательно относясь ко всему многообразию культуры романтизма, исключая из нее все то, что не соответствовало личному пониманию «хорошего тона» и «умеренности», М.С.Воронцов создал свой вариант романтического жизнетворчества – также в духе Альбиона, но с абсолютным отвержением байронической традиции в романтизме, к которой относился достаточно резко и насмешливо. Романтизм личности Воронцова небросок, он читается лишь «между строк» его биографии. Однако читается достаточно отчётливо. Зашифрованные культурные послания Воронцова потомству, несомненно, еще ожидают своего детального прочтения.
____________________________________________________________________________
1. Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII-начало XIX века). - М., 1995. – C.67.
2. См.: Вайнштейн О. Денди: мода, литература, стиль жизни. М: Новое литературное обозрение, 2005.
3. Бондаренко С. Брат против брата (о Сиднее Пемброке и Семене Воронцове). // «Киевские ведомости», №176 (3562), вторник, 23 августа 2005. – С.7.
4. Захарова О.Ю. Генерал-фельдмаршал Светлейший князь М.С.Воронцов: Рыцарь Российской империи. – М., 2001. – C.26.
5. Вигель Ф.Ф. Записки. Ч. VI. М. 1892. – С. 81.
6. Цит. за: Алексеев В.Н. Графы Воронцовы и Воронцовы-Дашковы в истории России. М., 2002. – С.136.
7. Вигель Ф.Ф. Записки. Ч. VI. М. 1892. – С. 62.
8. Цит за: Забабурова Н. «Могучей страстью очарован…» // «Культура», №4, 2000. – С.34.
9. Алексеев В.Н. Там же. – С.129.
