«Стихия и разум в жизни и творчестве Марины Цветаевой»
9-11 октября 2004 (Дом-музей Марины Цветаевой, Москва)
В предисловии к болшевскому изданию писем Г.С.Эфрона авторитетный цветаевед Е.Б.Коркина сделала любопытное наблюдение. Комментируя раздраженное недоумение Мура в его "Ташкентских зарисовках" по поводу явной бессмыслицы "военно-принципиального разговора", при котором он присутствует, исследовательница истолковывает подобную реакцию так: "Не "выводы" цель разговора, а звучание голосов… и только не причастный к обмену гость анализирует с недоумением содержательную часть беседы, которая на самом деле имеет столь мало значения для всех остальных (курсив мой - О.К.)" 1. Исследовательница парадоксально указывает на то, что "автор не понимает… смысла подобных собраний" 2 (где участники "купаются в атмосфере любви и терпения"), именно тем, что отваживается искать в них смысл.
Таким образом Е.Б.Коркина определила сущностную черту обыденного сознания, которое не придает объективной ценности сказанному, но всецело детерминировано предпосылкой "кто говорит". Иными словами, мы можем предположить, что объективно ценных высказываний в этом коммуникативном пространстве вообще не существует: нехватка смысла в высказываниях говорящего компенсируется эмоциональным расположением к нему слушателей, которые просто "рады его видеть", поскольку он близкий человек или нечто в этом роде.
Здесь необходимо ввести одну существенную антитезу. Мур как истый сын М.И. Цветаевой выпускает из поля своего внимания самое важное: тот, кто говорит, - "свой" для слушателей, поэтому - неподсуден; критерий осмысленности "включается" только по отношению к "чужим". Традиционно в системе координат описанного бытового сознания "своим" является представитель того социального круга, к которому индивид себя относит, а те, кто находится за рамками системы повседневного общения, причислены к "чужим".
Это противоречие кажется нам чрезвычайно характерным прежде всего для определения цветаевского сознания, носителем которого в данной ситуации оказался ее сын. Иными словами, есть повод говорить о категории личностей, коммуникативное пространство которых отличается от обыденного даже структурно. Абсолютная смысловая требовательность М.Цветаевой - в первую очередь к самой себе, но и к окружающим ее близким не в меньшей степени - то, что Иосиф Бродский назвал "цветаевским кальвинизмом" 3 - может быть, с нашей точки зрения, в определенной мере объяснена этим ощущением себя вне пространства "любви и терпения" - терпения, в первую очередь, очевидно, к бессмыслице.
Любовь или родственная близость как извинение смысловой "невнятицы" (излюбленный цветаевский термин) у Цветаевой отсутствует начисто. Несомненно, истоки подобной смысловой бескомпромиссности или, если угодно, нетерпимости, заложены непосредственно в семейной истории, в отношениях Марины с матерью. Сама возможность извинения бессмыслицы родством в этом случае начисто исключалась; напротив, именно перед лицом Марии Александровны Марина осознавала особенно напряженную ответственность за содержательность своих слов, поступков. Та же смысловая требовательность проявляется позже и в отношении Цветаевой к собственным детям: видеть свою маленькую дочь в кругу ровесников, которым она уподобляется, переставая быть "особым" ребенком, утрачивая свою осмысленность, для матери нестерпимо: "Когда Аля с детьми, она глупа, бездарна, бездушна, и я страдаю, чувствую отвращение, никак не могу любить" 4. Ариадна Эфрон позднее так попыталась объяснить в воспоминаниях эту особенность восприятия матери: "Я, отроду понимавшая то, что знать не положено, знавшая то, чему не была обучена, слышавшая, как трава растет и как зреют в небе звезды… я становилась обыкновенной девочкой (курсив мой - О.К.)" 5.
Итак, сама Цветаева полностью лишена упомянутого обыденного деления на "дальний" и "ближний" миры; для неё "свой" (в цветаевской терминологии - "родной") - тот, чья смысловая доминанта оказывается родственна её собственной. Причем это "присвоение" (то есть, "признание своим") другого человека происходит в режиме "узнавания", часто мгновенном. Так она описывает первую встречу с Асей Тургеневой в эссе "Пленный дух": "Между нами уже простота любви… Я знаю, что она знает, что мы одной породы (курсив мой - О.К.)" 6. Кстати, заметим в скобках, что для самой Аси это родство могло быть вовсе не столь очевидным (если опираться на свидетельство Анастасии Цветаевой, что она лишь "снисходительно принимала" поклонение Марины) - поскольку Ася склонна была идентифицировать себя на тот момент с определенным положением, занятым ею в кругу символистов, за рамками которого находилась Марина Цветаева. А в случае с Сонечкой Голлидэй имеет место совсем иная ситуация взаимного узнавания: при личной встрече именно Сонечка делает первый шаг навстречу, и этот шаг продиктован узнаванием ею родственных мотивов образно-символического ряда пьесы "Метель", которую Цветаева читала студийцам Е.Вахтангова: "Разве это бывает? Такие харчевни… метели… любови… Я всегда знала, что это - было, теперь я знаю, что это - есть (курсив мой - О.К.)" 7.
То же родство, явленное через семантический ряд узнаваемых мотивов, возникает при первой личной встрече с Андреем Белым (личным встречам у Цветаевой, как правило, предшествует ряд заочных): именно через смысловую цепочку объединяющих знаковых моментов: "Владимирская губерния, Таруса" - "профессорские дети" - "Bichette ("козочка") и Biquette (капустная коза)" Белый признает Цветаеву "своей": "Так вы - родная? Я всегда знал, что вы родная! (курсив мой - О.К.)" 8
Коммуникация понимается Цветаевой прежде всего как живительный обмен смыслами, который взаимно обогащает обоих участников диалога. И начинается она обычно как отзыв ("в горах - отз'ыв") другого на смысловой посыл сообщения. В воспоминаниях о людях так или иначе любимых ею, М.Цветаева в первую очередь очаровывает читателя россыпью осмысленных высказываний ее героев, которые, очевидно, скрупулезно были собраны ее памятью еще при их жизни (большая часть ее "словесных портретов", как мы помним, посмертны). Так формулируется наиболее ценное ее воспоминание о первой встрече с Максимилианом Волошиным: "И вот беседа - о том, что пишу, как пишу, что люблю, как люблю - полная отдача другому, проникновение, глаз не сводя с лица и души другого" 9. Это словесное, смысловое взаимопроникновение, по Цветаевой, составляет сущность общения: основа дружбы и любви (первое понятие Цветаева часто называет вторым словом) для нее - в первую очередь, логос.
Напротив, "невнятица" у Цветаевой однозначно служит поводом к осуждению и осмеянию, стоит вспомнить наиболее гротескные образы ее прозы: Натали Гончарова - красавица "без речей", поэтесса Сусанна - красавица "без стихов".
Поэтому вместо деления на "чужих и своих" Цветаева предпочитает родство "мировых сиротств".
Итак, мы можем определить две принципиально разных коммуникативных модели, которые попробуем сформулировать упрощенно, не прибегая к средствам теории коммуникаций. Первая из них структурирована делением на "внутренний" и "внешний" круги, в которых действуют совершенно различные правила: принцип абсолютной толерантности срабатывает исключительно "внутри круга" сообразно установленной в нем иерархии и не является обязательным в отношении лиц, находящихся "вне". Господствующую здесь иерархию можно определить как "горизонтальную", то есть определяющуюся личными отношениями "внутри круга", принятыми в нем авторитетами, которые устанавливают конвенциональные критерии. Напротив, вторая модель, характеризующая цветаевское сознание, отличается "вертикальной иерархией", в которой все без исключения, ближние и дальние, соотносятся с категорией "абсолютной" (то есть не установленной произвольно конкретным лицом в определенный момент, а определяемой самой системой гуманистических и культурных ценностей) истины.
Отказ принимать во внимание принцип "горизонтальной иерархии" часто приводил М.Цветаеву к конфликтным ситуациям (вспомним случай с Валерием Брюсовым). М.И.Белкина, один из наиболее толерантных и внимательных мемуаристов, знавших Марину Цветаеву при жизни, дает пример ситуативной неадекватности Цветаевой в рамках конвенционального коммуникативного пространства: "У меня осталось впечатление, что она была нетерпима к мнению, противоположному ее собственному. Помню, например, однажды у Вильмонтов, когда кто-то из гостей, сидевших за столом, стал хвалить "Lotte in Weimar" Томаса Манна, недавно переведенную хозяйкой дома, отличной и тонкой переводчицей, Марина Ивановна вдруг оборвала говорившего; ей была не по душе эта вещь, там Гете был не ее Гете - и, должно быть, не замечая декларативности и резкости тона и неловкости, воцарившейся за столом, понеслась в своих доводах" 10.
При этом М.И.Белкина откровенно признается, по какой причине "категоричность" Марины Цветаевой была в первую очередь нестерпима для слушателей: "Следить за ходом, вернее, за полетом ее мысли было увлекательно и в то же время неимоверно трудно, мой нетренированный мозг быстро уставал, и я, как щенок, оставалась брошенной на паркете, я не поспевала за ней в ее выси".
Характерно, что именно категоричность часто выступает основополагающим принципом формирования "общественного мнения" в условиях описанной "горизонтальной иерархии". Так что коммуникативная проблема скорее в другом: собеседники более позднего периода жизни Марины Цветаевой не признавали за нею права на то, что считали категоричностью, поскольку она не занимала соответствующего места в их условной социолитературной иерархии, которая традиционно основывается на "иррациональном авторитете" (в терминологии немецкого философа Эриха Фромма). "Иррациональный авторитет", с точки зрения Фромма, оправдан не интеллектуальной компетенцией (в отличие от "рационального"), но исключительно сложившейся иерархией и принципом власти, формальной либо негласной 11. Что как не бескомпромиссный поиск смысла может быть опаснее для его незыблемости и устойчивости?
Таким образом, М.Цветаева иллюстрирует собою неадекватность проявления "рационального авторитета" в обыденном коммуникативном пространстве подобного рода. Высказываемое ею мнение чаще всего "абсолютно", то есть, производно от категории "абсолютной истины", наименее детерминированной субъективными критериями. "Относительное мнение" в этой ситуации - то, которое определяется в первую очередь межличностными отношениями и прагматичными факторами. "Абсолютное мнение" Цветаевой крамольно, ибо означает преодоление некоего условного "nolimetangere", установленного "иррациональным авторитетом" в отношении отдельных лиц или тем. Несомненно, обратная сторона подобной неприкосновенности - создание поля "неприкасаемости" вокруг "чуждого элемента", в отношении которого устанавливается абсолютная вседозволенность и чудесным образом игнорируются не просто терпимость и всепрощение, но и элементарный гуманизм. Этот принцип вседозволенности, установленный в отношении Цветаевой общественным мнением литературной эмиграции 1930-х гг. и еще более неоднозначных советских литературных кругов начала 1940-х, и сейчас еще, к сожалению, сказывается в особой подчеркнутой безапелляционной и бесцеремонности некоторых исследовательских и просто мнений, высказываемых о ее личности и творчестве.
Вывод, который напрашивается в итоге: бессмыслица как порождение социальной конвенции, основанной на "местной толерантности", не столь безобидна, так как ее обратная сторона - предельная враждебность и нетерпимость к чужому - к осмысленному чужому, в первую очередь. Тогда как "отчужденность, порождающая поиск смысла", сказывается в первую очередь в требовательности к самому себе, которая порождает смысл как конечный продукт коммуникации. Коммуникативные особенности личностного пространства Марины Цветаевой позволяют выделить категорию "смысла" как их первоочередную и необходимую составную часть.
____________________________________________________________________________1 Коркина Е.Б. Грустная сказка - скучная история. // Эфрон Г.С. Письма. - Издание музея М.И.Цветаевой в Болшеве. - Калининград, "Луч", 1995. - С.10.
2 Там же.
3 Волков С. Беседы с Иосифом Бродским. - М., Независимая газета, 1999. - С.45.
4 Цветаева М.И. Земные приметы. // Там же. - С.567.
5 Эфрон А.С. О Марине Цветаевой: Воспоминания. - М., 1990. - С.190.
6 Цветаева М.И. Пленный дух. // Собрание сочинений в 7-ми т. - Т.4: Воспоминания о современниках. Дневниковая проза. - М., Эллис Лак, 1994. - С.231.
7 Цветаева М.И. Повесть о Сонечке. // Там же. - С.298.
8 Цветаева М.И. Пленный дух. // Там же. - С.243.
9 Цветаева М.И. Живое о живом. // Там же. - С.162.
10 Интервью М.И.Белкиной. - Российская газета. - 30 августа 2003 г. - С.7.
11 Фромм Э. Психоанализ и этика. - М., Республика, 1993. - С.26.
