«Проблема субъективности в философии и культуре русского Серебряного века»
7-9 мая 2009 года (г. Дрогобыч Львовской обл.)
«Не-философского» нет в творчестве символиста Андрея Белого, но нет и «чистой философии» в смысле абстрактного философствования, не верифицированного подробнейше описанным эмпирическим опытом; здесь видим мы триединство философско-структурного, мифосимволического и художественно-дескриптивного. Подобным триединством определяется в творчестве Белого субъект: через триединство «тело-сознание (которое есть субъект) – комната (центр мира) – Вселенная (она же Космос)». Именно к этой особенности понимания субъекта мы обратимся сегодня.
Как не привести здесь слова из «Материи и памяти» Анри Бергсона: «Все происходит так, как будто бы в той совокупности образов, которую я называю вселенной, что-то действительно новое могло бы возникнуть только при участии особого вида образов, образец которых дает мне мое тело». Именно в лучших традициях бергсоновского интуитивизма, субъект у Белого с целью актуализации восприятия – сознания, уже сознательно отсекает память как мертвый архив бытия, препятствующий «творчеству момента» (и это будет для нас важнее софиологии Соловьева и антропософии Штейнера как предпосылок теории познания Андрея Белого).
Несомненно, в произведениях Белого субъект воплощает собою центр сознания; при этом субъект рассеян в сознании, понимаемом одновременно и субстанциально, и процессуально. «Здесь в своей комнате, Николай Аполлонович воистину вырастал в предоставленный себе самому центр: он являлся здесь единственным центром вселенной, как мыслимой, так и не мыслимой, циклически протекающей во всех эонах времени. Этот центр – умозаключал».
Космологическая карта субъекта наиболее наглядно явлена в процессе формирования – в романе «Котик Летаев» и в процессе распада, поиска первичной точки оттолкновения – в романе «Петербург», своеобразный теоретический мостик между ними – философское эссе «Кризис жизни», попытка «чистой теории», однако основные постулаты, в которых осмысляется субъектный космос, рассыпаны по всему литературно-философскому творчеству Белого.
Легко убедиться, что сам термин «субъект» употреблялся Белым преимущественно с негативным оттенком, так как отождествляется с «логическим я», иными словами, с картезианским субъектом cogito (который, заметим в скобках, глубоко засел и в основе диалогических концепций ХХ столетия) – это же «логическое Я», заметим, усматривается Белым и в мистическом построении субъективности, которое минимально дифференцирует состояния сознания, антипсихологично по своей сути.
Итак, космология – учение о строении мира. Модель мира, воссоздаваемая Белым из произведения в произведение, принципиально недиалогична, так как сознающий субъект обретает свой статус мирового центра лишь в одиночном заключении собственной комнаты, обжитой, упорядоченной – это его ойкос, являющий для него противовес хаосу – стоит приоткрыться двери, как в нее сквозит мировое пространство, любая попытка интерактивности разрушает тщательно сбалансированную рефлексивную гармонию. Пространство за пределами замкнутого локуса сознания абсолютно гомогенно в чувственном отношении и безразлично. Подобная гомогенность внешних пространств суть дурная бесконечность по Гегелю. Статус центральной точки мира придает субъекту приходящее к нему в этот момент сознание; оно же дает ощущение перспективы.
Перспектива для Белого чрезвычайно важна, в этом – один из фундаментальных упреков его востоку, в частности японскому и китайскому искусству – «Ну откуда взяться тут перспективе? Перспективы и не было». Мне бесконечно хочется говорить о двух категориях, проницающих все творчество Белого: о ритме и перспективе. Ритм зачастую подменяет собою сознание сетью пульсаций, определяющих вектор психической жизни, ломающих четкую траекторию мысли как таковой. Интерьер является продолжением телесности субъекта. «Переходы, комнаты, коридоры напоминают нам наше тело, преобразуют нам наше тело; показуют нам наше тело; это — органы тела... вселенной» Комната является одновременно и синонимом головы, и ее порождением, неслучайно один из персонажей «Петербурга» отворяет дверь собственной комнаты не в гостиную, а в мозговые пространства, чтобы обнаружить там «серое мозговое вещество». Наиболее явственно и четко это восприятие формулируется в «Котике»: «Комнаты — части тела; они сброшены мною».
Голова неслучайна, партеногенной концепции рождения субъекта Белый отдает явное предпочтение, эксплуатируя античный миф о рождении Паллады из головы Зевса. Череп есть храм мысли, - формулирует Белый, Вхождение сознания в череп подобно вхождению Бога во Храм: череп суть и башня Клингзора, и дом Аримана, с которым отождествляется сенаторский дом в «Петербурге» (опять же являя тождественность соматического и архитектурного). Мозг, окрыленный (мыслью!), на уровне буквальной метафоры превращается в птицу, в голубя и пробивает череп изнутри. Так сам Белый объясняет в «Кризисе жизни» финал своего романа «Серебряный голубь»: «схождение Голубя из-за мозга сквозь мозг на сердечный престол».
Неслучайно и поныне любое антропоморфное здание отсылает нас к выстроенному и руками Белого в том числе штейнеровскому Гётеануму, вроде чудовищного дома-ковчега из декадентского фильма «Скорбное бесчувствие» Александра Сокурова – и Белый сам пишет: «Строилась мысль-ковчег».
В картографии субъекта и географические категории определяются в первую очередь как категории ментальные, что крайне популярно и в современной, постмодернистской культуре. Так, в словаре терминов московской концептуальной школы Андрея Монастырского: «Крым – место в голове, которое напоминает о важном». И еще более близкое к беловскому восприятию – понятие «Внутренняя Монголия», которая для автора его, Йозефа Бойса означала позитивную рекурренцию его собственного мифологизированного опыта воскресения, а для его последователей в традиции русского постмодернизма превратилась в еще более интимное и неосязаемое понятие, которое невозможно локализировать ни в номадическом, ни в перформативном опыте. Ментальной категорией Белый объявляет в «Африканском дневнике» Египет как существенную часть новоевропейского образа жизни, не изжитую до сегодняшнего дня: «Египет Второй, из которого должно бежать, – европейская жизнь; учрежденья ее – катакомбные затхлости», таким образом, «бегство из Египта» есть бегство от европейской цивилизации как таковой. «Вечная мерзлота» как свойство самоощущения субъекта объясняется интериоризацией льдов Якутской губернии для ссыльнокаторжного в романе «Петербург». Феномен стремительного разрастания в геометрической прогрессии детализированного вакуума, взрыва пространственной пустотности определен в «Записках чудака» ощущением: «лопнувший Лондон». И, конечно же, еще в большей степени как сугубо ментальная категория, как психологическое состояние «праздной мозговой игры» выступает в одноименном романе «Петербург» как столица теней, лишь номинально принадлежащая трем измерениям, а на деле постоянно норовящая выкинуть в четвертое; так пространственные категории становятся категориями бреда. Петербург можно абсолютизировать в этом отношении как некий диагноз русской культуры, как ее психологический комплекс.
Напротив, телесные реакции есть не что иное как категории сознания, и тело есть лишь средство наглядности существования мыслящего субъекта и его мыслительных конструкций: поэтому здесь чувствуют тело, лишаясь тела, то есть переводя его части в категории чистого сознания, которое при этом обретает плоть: «предпосылки логики […] обернулись костями, силлогизмы вкруг этих костей завернулись жесткими сухожильями; содержань же логической деятельности обросло и мясом, и кожей; так «я» […] вновь явило свой телесный образ, хотя и не было телом».
Можно рассматривать это описание и как вариант философской антропогонии, и как воссоединение расчлененного в процессе сотворения мира (в беловском случае – сугубо умственном) человеческого первосущества. Здесь мы переходим к вопросу космогонии. Несомненно, в создавшихся условиях отождествления человека и космоса становление субъекта, процесс субъективации сопоставим с сотворением мира, о чем прямо заявляет Белый: «древние мифы морями упали под ноги, и океанами бредов бушуют и лижут нам тверди: земель и сознаний; возникало «Я» и «Не — Я»; возникали отдельности... Но моря выступали: роковое наследие, космос, врывался в действительность; пропадали земли в морях; изрывалось сознание в мифах ужасной праматери; и потопы кипели» - но уже в этом первобытном хаосе возникает центр мира – самосознающее «Я» в начале всего, которое ребенок ощущает как висящий над бездною герметичный шар. Космогония субъекта у Андрея Белого объединяет несколько типов космогонических мифов: сотворение мира из частей тела первосущества (наиболее близкое к описанному нами психокосмосоматическому миропониманию), сотворение мира из мирового хаоса и скопления хтонических гадов, наконец, сотворение мира в итоге титаномахии, над которым торжествует демиург, однако об этой, наиболее поздней из космогонических версий – в последнюю очередь, чтобы отсрочить сколь возможно появление фигуры Отца, для Белого знаковой и травматичной, о которой мы сегодня говорить не будем – Отца-палимпсеста, которого постоянно стирают и пытаются переписать, Отца-демиурга, уловляющего мир в сеть вычисления, Отца – властителя времени – Хроноса или же Сатурна.
Интересно, что распад мира, синхронный саморазрушению субъекта и его внутреннему «взрывному» потенциалу, в произведениях Белого не коррелирует с мифологическим антиподом космогонии – эсхатологией (несмотря на присутствующий мотив Апокалипсиса); это своего рода «обратное творение», «анти-космогония», возвращение к началу, в первобытный хаос: «круг времени повернулся, замкнулся; сатурново царство вернулось […] Всё пришло в старинное, раскаленное состояние, расширяясь без меры, все тела стали не телами». Здесь возможны две крайности – или разрушение субъектом мира – и сам он тогда предстает бомбою с заведенным часовым механизмом, заложенною в мир в самый момент его появления, где физический рост тождественен мировому взрыву (эти мотивы навязчиво повторяются и в повести «Котик Летаев», и в романе «Петербург», и в первом томе мемуарной трилогии «На рубеже веков»), или же реванш мира – хаосмоса (в терминах Делеза), мирового пространства (в терминах Белого), который убивая субъекта физически, обращает его в идеальное «тело без органов» Делеза – Арто, идентичное деструктурированному космосу, когда разъятые органы подобны планетам, сошедших со своих орбит, «солнце плавало в расширениях сердца; позвоночник калился прикосновением сатурновых масс».
Андрей Белый всегда настаивал, что "Я" должно победить "субъекта", что задачей человека в первую очередь является "преодоление субъекта в себе".
Информация об авторе · Другие работы автора · На главную страницу